"Записки оставшейся в живых": долгий путь к читателю

Издание подготовлено к печати сотрудниками Петербургского института истории РАН Александром Чистиковым и Александром Рупасовым при участии Алексея Великотного – внука Татьяны Великотной и внучатого племянника Веры Берхман. Ответственный редактор книги – петербургский писатель Наталия Соколовская. Ранее "Новая газета" публиковала фрагменты дневников Великотной и Берхман.

Этих трех женщин объединяет многое. Все они интеллигентки из "бывших", чудом избежавшие террора, прошли Первую мировую войну в качестве сестер милосердия. В книге приведены их фотографии в сестринской форме.

Татьяна Великотная пишет дневник в смертное время – конец 1941-го – первые месяцы зимы 42-го, записи она адресует сыну Саше. Блокадный дневник – пронзительное свидетельство современника об ужасах войны. Здесь последние дни мужа, их тяжкий чудовищный быт в совхозе близ Шувалово. Татьяна пишет сыну, вспоминая, как читала молитвы умиравшему мужу: "Все это я тебе пишу затем, чтоб показать тебе, как душа человека перед смертью ищет сближения с Богом, ищет идеала вечной правды и вечной жизни".

И еще умирающая от дистрофии Татьяна читает книги. "Я вчера читала целый день "14-е декабря" Мережковского, предварительно разорвав книгу пополам, т. к. не в состоянии держать в руках такую тяжесть". Последние строки дневника в конце марта 1942-го: "Это будет величайшее счастье для меня исповедоваться и приобщиться Святых Таин".

Вера Берхман и Татьяна Великотная – родные сестры. Вера начинает писать дневник, мечтая найти могилу Татьяны, уже после блокадной зимы 41/42 гг. – оставшись одна в пустой квартире, где зимой умерли все. Ее дневник – тяжелейшая рефлексия, внимательное разглядывание собственной души, изменившейся, другой – после смертного времени, попытка понять – для чего она осталась в живых, а те, кто, по ее мнению, гораздо лучше и выше духом, погибли. "Как-то стыдно остаться живой, – пишет Вера.– Я не я. Их вспоминаю, что ни шаг. Они во мне живут, как в пустой квартире. Я слышу их шаги. Так что же вы не входите, входите, появитесь, я не испугаюсь!.."

"Какие дикие выходки делаем мы теперь! Кого мы боимся? Для чего творим?.. Боже мой, Боже мой! Что случилось с душой, с людьми, с миром, со всеми нами? – вопрошает Вера, задавая вопросы, на которые мы и сейчас ищем ответы. – Мы не люди теперь, мы не понимаем, кого мы теряем, кого мы хороним и как хороним, а вот, когда проснемся, горе с нами будет, как тяжело будет наше пробуждение, как мы ужасно будем плакать об утерянных днях, о наших преступлениях и об этих людях... Грехи наши – как песок морской, но самое страшное, если кто враждует на ближнего. Не уйди на тот Свет враждовавшее или враждующее сердце. Примирись с братом своим, сестрой ли, со всяким, на кого имеешь зло… Хочется отдать себе хоть сейчас правильный точный отчет в том, что случилось, как и почему".

Дневник Ирины Зеленской охватывает период с июля 1941 по май 1943 года. Ирина – сотрудник 7-й ГЭС, потом социальный инспектор райсовета Свердловского района Ленинграда. Она человек с чрезвычайно активной жизненной позицией, борец: "Нет, я все глубже убеждаюсь, что спастись можно только внутренней энергией, и я не сдамся до последнего, пока еще тело будет повиноваться воле".

Зеленская дает жесткие оценки происходящего, ее наблюдения точны и беспощадны, она такая же, как все, но способна отстраниться и взглянуть на происходящее со стороны. Вот что она пишет в самое смертное время: "Любопытно, что совершенно не слышно протестов, никто не ищет виновников этой пропасти. Минутами даже чудится, что эти погибающие люди принимают гибель свою как нечто неизбежное, и только инстинктивно еще оказывают слабое сопротивление, пытаясь выменять дуранды или выпросить лишнюю тарелку супа". "Вообще много глухого раздражения вызывает привилегированное положение группки руководителей по сравнению с бытовыми условиями рядовых работников, особенно их питание".

"Какая страшная штука – дневники, когда читаешь, слышишь собственный внутренний крик как крик погибающего человека, поэтому так важны для нас эти личные тексты – в них раскрывается личность, мы читаем о том, что происходило с тем самым "человеческим мясом", которое так просто всегда швырялось у нас в топку истории", – говорила на презентации книги Наталия Соколовская.

Она напомнила о том, что книги о блокаде – дневники, исследования – издаются весьма небольшими тиражами, а масштабная базовая работа историка Геннадия Соболева "Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга первая. Июнь 1941 – май 1942" вышла вообще тиражом в 300 экземпляров. Но такие книги должны быть в каждой школе, в вузах, во всех библиотеках города и страны.

Юлия Демиденко, заместитель директора по науке Государственного музея истории Санкт-Петербурга, рассказала о том, что музей тоже обладает уникальными блокадными коллекциями, и в 2015 г. хотел бы представить три проекта. Первый – о Зеленом Поясе Славы, который, как известно, создавался по инициативе поэта Михаила Дудина, но сейчас местами обветшал, полуразрушен. Музей хотел бы создать выставку, где показать архитектурную концепцию Зеленого Пояса Славы, те материалы, которые были подготовлены перед его созданием.

В фондах музея около 600 рисунков блокадных детей. Далеко не о каждом авторе этих рисунков известно что-то, кроме имени. В музее хотят издать альбом, где будут опубликованы примерно 150 рисунков. Есть идея сделать еще один альбом блокадных рисунков – ленинградского архитектора Якова Рубанчика. Его рисунки – тоже своего рода блокадный дневник. Художник зарисовывал то, что видел, фиксировал каждый новый день новым рисунком – вот очередь за хлебом, вот везут умерших, вот жертвы обстрела, вот упал голодный человек. Причем Рубанчик обладал еще весьма своеобразным чувством юмора и сопровождал свои рисунки краткими подписями, читать которые без содрогания невозможно…

Весьма вероятно, что на два последних проекта денег не дадут – зачем же в юбилейный год говорить о страшном, давайте будем "про героическое"…

"Ленинградская блокада была преступлением по отношению к тем людям, кто остался в осаде, и мы с вами понимаем это, – считает директор Музея блокады и обороны Ленинграда Сергей Курносов. – Но при этом с точки зрения военной ничего криминального в создании ситуации, когда многомиллионный город оказался на грани смерти от голода, не было. В документах Гаагской конвенции – закона войны, при котором мир прошел обе мировые войны, в создании блокады не было состава военного преступления. И с точки зрения Женевской конвенции 1949 г., как ни странно нам сегодня об этом слышать, – тоже. Только в 1977 году, спустя более чем 30 лет после блокадных событий, были приняты поправки к ней. Там было наконец сказано, что запрещается использовать голод против мирного населения как метод ведения войны, только тогда это было осознанно и закреплено человечеством в законах войны, вот почему к теме ленинградской трагедии надо возвращаться вновь и вновь, чтобы человечество хоть чуть-чуть менялось к лучшему".

Наталия Соколовская напомнила строчки Ольги Берггольц:

И даже тем, кто все хотел бы сгладить
В зеркальной робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На желтый снег пустынных площадей.

Скоро, когда в издательстве "ВитаНова" будут изданы полностью блокадные дневники Берггольц, мы прочитаем один из вариантов этого стихотворения, память там названа еще определеннее: "рабской". "Вот не надо забывать про "рабскую память", – сказала Соколовская. – Нельзя отказываться ни от какого знания о блокаде. К нему нас может приблизить будущий Музей блокады".

Милена Третьякова, заместитель директора Музея обороны и блокады Ленинграда, считает, что именно будущий музей должен взять на себя хранение памяти о блокаде, реальный и виртуальный архив, который в то же время является живым, пополняется, дает выходы – в создание экскурсий, у нас же нет маршрутов по городу, посвященных блокаде, в организацию лекций и встреч. Этот музей должен непременно говорить о гуманитарной катастрофе, произошедшей в городе, он должен поднимать самую главную тему – зачем нам вообще говорить о войне: "Музей должен стать тем местом, где говорят об этом и о том, что происходило недавно, что происходит сейчас, – и о Югославии, и о Луганске". Третьякова напомнила о том, что Яд Ва Шем в Иерусалиме и Вашингтонский музей холокоста – самые посещаемые в мире исторические музеи и музеи гуманитарных катастроф – до миллиона посетителей в год. Причем один из критериев оценки успешности их экспозиции – сколько военных и юристов приходит в их залы ежегодно. Больше всего Третьякова опасается того, что в Петербурге будет создан очередной мемориал-мертвый музей, мертвый архив, пустующие помпезные залы.

"Единственный способ сохранения блокадной памяти – не создание инсталляций типа "Улицы жизни", насколько я знаю, в этом году Смольный собирается это повторить, – считает депутат петербургского парламента Борис Вишневский. – А публикация личных воспоминаний и дневников, организация нормального музея с пониманием того, что это музей не только нашей победы, но и нашей катастрофы".