Вера Берхман: "Пишу перед лицом жизни и смерти". Часть четвертая

Вы можете прослушать дневники  в исполнении заслуженной артистки России Ларисы Дмитриевой.

3/IX 1942.

Полная биография Веры Берхман приведена в конце публикации.

Чудесное утро, солнечное, зелень густая, блестит, как в июне. Где моя Таня? В каких садах? Природа и Таня слиты у меня воедино. Каждая новая травинка или цветок у нее были словно живые люди. Но и ей, как и мне, все было некогда, некогда... Трамвай идет, у нее в руке красный карандаш, отметки на лету: 5, 4, 3 и т. д., и подчеркивание ошибок, и внезапный веселый хохот по поводу весьма остроумно написанного слова. Такой мне вспомнилась ты сейчас. Все это было так недавно. Как хорошо, Таня, что ты отдыхаешь. Ты теперь знаешь, Таня, что я снова научилась плакать, что душа у меня хоть и грешная, но не сухая, как была, а глаза у меня как чашки, переполненные соленой водой. Никакими служебными делами не занята ты. Никто не орет. Не выжимает жил. А мне-то сколько переплавляться?

3/IX 1942 г., вечером

Благословенная Владычица! Просвети нас Светом Сына Твоего! В этих словах, давно знаемых, сейчас мною снова услышанных, таится Источник живой воды.

Светом Сына Твоего! Бога, Спасителя Моего.

Сейчас в мертвом блокированном городе, оставленном, голодном, изрытом морщинами артобстрелов, сижу поздним вечером одна в пустой квартире и записываю все, что взбредет в голову и в сердце, — как будто в этом лишь таится смысл…

7/IX 42

Вчера я снова пыталась найти Танину могилу. Часа в 2, в 3­м добрела до трамвая. Душный день с ветром…

…Скрепилась духом. Постараюсь снова в субботу приобщиться Св[тых]Таин, с мольбой достичь Таниной могилки. Грехов — без числа. …У меня нет щедрости, меня милуют, а я нет. А ведь скоро всему конец.

Мучит меня то, что я все съедаю. Не спрятать, не разделить, не воздержаться. Но все же — не меньше ли я теперь животное? Много плачу, и как только заплакала, так плачу ежедневно. Умом я начала охватывать ужасы, сердцем — сострадать где только можно. Начала с Б[ожией] помощью приневоливать волю к добру. Слезы — моя радость, моя бодрость, они умывают грязь и ржавчину. О, какие у меня порывы к животной жизни, к скотской, к распущенности. Жадность, невнимание к людям. Лишь бы себе покой. Лишь бы поесть. Лишь бы не опоздать к завтраку, обеду, ужину. Какое животное!

Ксения говорила: «Бедные вы! Хотите кушать. Счастливая я! Голод не чувствую. Потеряла аппетит совсем. Вот согреться хочется... Кипяточку!» Я буду всегда помнить, как однажды утром с жадностью выпила лишние 2 чашки кофе из самоварчика М. А., а Ксении отнести в то утро и не хватило (за 2 дня до ее кончины).

Когда же кончится это страдание, подсказки совести? Второй Голод Любви — и нет к ней сил. Всегда побеждаюсь...

Но сейчас, к слову сказать, голода зимы 1941/1942 ведь нет, и не имею права сказать: «Голодно!» Но мы, истощенные, неполноценность нашу возместить не можем, не получаем того, что по истощению надо. Это уж истощение сердца, питания клеточек, всей нервной системы…

8/IX

Довольно плакать. Я заглянула и вдоль, и вширь, и вглубь, и вблизь. И я вдруг увидела ее так близко и неотделимо от своего бытия с ее розовым пятнышком на щеке, веселую, сидящую за своим столом и мне улыбающуюся, и все в мире мне теперь так тщетно, так не нужно, так все равно... Таня, Таня!

Я все время одна. Какие­то находятся покупатели то на юбку, то на платок. А т. к. денег ни у кого нет — возьмут, подержат, принесут. Только зря стуки в дверь...

Только и знаю, что езжу на рацион. В перерывах между едой лежу, т. к. сердце сдает от лестниц. На левом плече и предплечье типичный цинготный геморрагий.

…Сколько терпишь всего, чтоб оправдать — что оправдать? Такую-то жизнь? Сколько терпишь невзгод, чтобы бороться со смертью. В такой день, как сегодня, хочется лечь, скрестить руки на груди и уж не бороться больше ни за что. Устала от жизни. Но смерти не зову. Не имею на нее никакого права. Я только говорю, что не понимаю, каким чудом живу. И для кого? И для чего?

Я только знаю одно, оглядываясь на свое прошлое, что с 14 лет я жадно, спотыкаясь и падая, через всю жизнь, неуклонно стала искать Живого Бога любви. Я его находила — и не удерживала. Он ускользал от меня, и снова я тянулась, и снова Он звал меня то издали, то совсем близко, только протяни руку — и Он тут — и снова падаю в прах... Жажда творчества, и тут же самолюбие, тщеславие, чувственность. Но и творчество я понимаю как путь к Вечному Источнику Света. Я хотела идти светлым путем, видит Бог, пред лицом Его я и пишу эти строки. Видела свет, но, идя к нему не прямо, а окольно, сколько горя, сколько боли вынесло сердце!! И все мои ранние обедни, высокие чувства, потихонечку хождение в церковь, чтоб никто не знал, — без духовника, без водительства прочного, без книг, — все это, начатое в 14, — в 17, 18 не удержало меня, а бросило в низины... в пропасти. Но все равно дороже всего в моих скорбях (как естественных последствиях неправильного пути) было, достигнув храма, облить слезами подножие Распятия. Как бы ни падала — искала нищих.

Ахматова сказала: «Помолись о нищей, о потерянной, о моей живой душе» — и я сейчас говорю: «Помолись, тысячу раз оттолкнутый ангел-хранитель, о страждущей в голод, одинокой душе!»

…Господь был и высок, и далек. Сердце то и дело смягчалось, просило общения, примирения, принимались Таинства и их сокровенными касаниями, поддержкой, укреплением. Я любила свою чудную, преподобную подругу (в дневнике можно допустить такой дерзкий эпитет — говорю о Ксении) большой мирской любовью, чтила ее, уважала, но не понимала и не принимала многого. Это сказалось в самом главном. При исходе ее жизни. Никогда, и на смертном своем ложе не сказала она мне, такому близкому ей человеку, о том, кто она и что ее имя — Сергия.

И я была христианка лишь по имени, по принадлежности к церковному приходу, но сердце смущало гордость, мертвость, рвалось, томилось, прегрешало и бунтовало и — «не было мира в костях моих»...

Господь коснулся меня сейчас в грозе и буре, — я в смятении чувств, сама знаю, что сейчас не прежняя я, но и еще не такова, как должно быть. Но и то знаю я, что Господа нельзя «слегка» принять и успокоиться на тех лаврах, на которых почивала я, а иначе, совсем, совсем иначе. Но я сейчас больна и полумертва. Время подвигов пропущено.

Добрых дел за собой — ни единого. Если и были, я вижу, какой гордыней и какими личными обольщениями покрыты они. Я что вижу? Что надо все сначала, все сначала, совсем, совсем иначе, вновь, всей душой, навсегда и навеки, всей, всей чашей любви, отречения, оставления себя самой, до конца, без остатка... Обстрел?!

…Обстрел был какой длительный. Продолжался 2,5 часа и все выбил из колеи. Ну что делать во время него? Молиться бы надо. Но я, как подлая, молюсь, когда грохает уж очень близко, или помолюсь, помолюсь, а наступает молчание между снарядами — займусь сразу то стиркой платков, то жую кусок хлеба. Однако, когда пойму, что не надо, — оставляю или выну изо рта кусок, но зато, несколько раз прочитав молитву, слоняюсь как-то без определенного занятия по квартире, а метроном все тикает.

Мне сказала одна очень духовная особа, что продолжать спать во время обстрелов не надо, нельзя. Это как «се Жених грядет в полунощи». Это время чуткая мысль. А мы все так притуплены блокадой, что признаемся друг другу: я, Катя, прочие все на службе, что только от первого снаряда просыпаемся, перекрестимся и на другой бок — и во сне лишь слышим «внимание, внимание» и т. п.

Как все тонко, чутко в духовном мире! Не спать сейчас во время обстрелов я стараюсь, но зато другое искушение: замерзну, и хочется развести на полу примус и выпить чашку чая. Не представляем мы ясно своей смерти перед собой...

Продолжение следует.

Первую, вторую  и третью главы дневника Веры Берхман читайте здесь.

Первую, вторую  и третью главы дневника Татьяны Великотной читайте здесь.

Биография

Вера Константиновна Берхман родилась 10 сентября 1888 г.

Она окончила в Петербурге Василеостровскую женскую гимназию, а в 1913 г. — ускоренные курсы сестер милосердия Общины сестер милосердия им. генерал­-адъютанта М. П. фон Кауфмана Общества Красного Креста, основанные в 1900 г. по распоряжению императрицы Марии Федоровны.

С началом Первой мировой войны В. К. Берхман была командирована в лазарет для тяжелораненых Военно-­санитарной организации великой княгини Марии Павловны. Судя по всему, усердие на этом поприще она проявила не малое, так как уже в январе 1915 г. была награждена нагрудной медалью на Анненской ленте за особые труды и усердие. Спустя всего месяц она была снова отмечена, на сей раз золотым наперсным крестом великой княгини, а в ноябре — Георгиевской медалью 4­-й степени за то, что под сильным обстрелом 28 июля на станции Межиречье и 30 июля на станции Брест­-Литовск, «подвергая свою жизнь опасности, оказывала помощь раненым». В декабре 1915 г. она получила еще одну награду — серебряную медаль на Владимирской ленте «За отличную усердную службу и труды».

Болезнь заставила Веру Константиновну в мае 1916 г. оставить службу военных медсестер. С 1917 г. она постоянно жила в Петрограде/Ленинграде на Малой Посадской ул., д. 17. Ежегодно 30 сентября, в день именин, в ее просторной комнате собирались родственники.

Сама Вера Константиновна работала медсестрой в различных учреждениях. Дольше всего она проработала в здравпункте при артели «Лесопильщик» (1932–1940 гг.). В течение последующих трех лет ей пришлось семь раз поменять место работы, как правило, по не зависящим от нее причинам. Великая Отечественная война застала ее на работе в поликлинике № 2 Василеостровского района. В марте 1942 г. она работала лекарским помощником на фабрике искусственных зубов, спустя три месяца была переведена в здравпункт фабрики имени Конкордии Самойловой, но проработала там немногим более месяца. Новым местом работы стал здравпункт завода им. Макса Гельца. Не прошло и четырех месяцев, как ей снова пришлось поменять место работы. В амбулатории на заводе «Линотип» она проработала 14 лет — до 1956 г.

Первая мировая война оказала колоссальное воздействие на Веру Константиновну. Церковь постепенно заняла в ее жизни основное место. Она стремилась не только не пропускать ни одной службы и педантично соблюдать посты: у нее возник огромный интерес к патристике, религиозной литературе вообще.

Вера Константиновна увлекалась театром, занималась сочинительством. До войны она написала своего рода хронику семьи Берхман. Сохранились и другие ее сочинения — «Последняя каша», «Россия неизвестная» и др.

Вера Константиновна скончалась 24 марта 1969 г. Ее похоронили на Шуваловском кладбище, в одной могиле с сестрой Татьяной Константиновной Великотной.

Дневники вошли в книгу «Записки оставшейся в живых: блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской» (Спб., Лениздат), которая в настоящее время находится в типографии.

Книга подготовлена к печати (состав, статья, комментарии) сотрудниками Санкт Петербургского института истории РАН Александром Чистиковым и Александром Рупасовым при участии Алексея Великотного. Дневник Веры Берхман публикуется впервые.

Публикация подготовлена Наталией Соколовской.

Создание аудиоверсии было бы невозможным без коллектива редакции «Эха Петербурга», осуществившего запись, обработку и монтаж материала.