Вера Берхман: "Пишу перед лицом жизни и смерти". Часть первая

Вы можете прослушать дневники  в исполнении заслуженной артистки России Ларисы Дмитриевой.

Полная биография Веры Берхман приведена в конце публикации.

9/VI 1942 г.

Вчера я похоронила Марию Александровну и осталась совсем одна, в вымершей квартире. Руки плохо владеют, но пробую: то карандашом, то пером. Пожалуй, пером легче. Много писать не могу, но решила все записывать — оставшись пока одна на свете. Я так решила по примеру Тани; прочитать ее дневник мне не пришлось пока, он на Удельной, и его надо взять…

…Я сейчас пишу в своей комнате. 2-ю ночь уж ночую одна, и мне не страшно, только очень странно, что проснусь утром — и опять живая, а все умерли…

"Очередь за водой"

11 часов вечера 9/VI

Еще совсем светло. …Привиделась, но не приснилась, но так ясно, под закрытыми глазами, — Таня. Стоит в ногах, у печки, голова вниз. Я снов теперь как следует не вижу. Говоришь с голодающими, все спят крепко. Мозг у всех работает как-то особо, вяло, нет прежней восприимчивости даже к обычному зрительному впечатлению.

…У меня есть 2 лепешки из лебеды с соей и 100 г хлеба. …Как тихо в квартире, все умерли…

10/VI, 8 часов утра

Иду на службу... Мне к 10 часам, время есть пописать немного.

И тетрадку эту беру с собой, ночь длинная… Я хочу все потихоньку записывать, вспоминать. Хочется отдать себе хоть сейчас правильный точный отчет в том, что случилось, как и почему. Надо пофилософствовать, а материальное мешает. Вот какие «прежние» слова написала.

10/VI, 4 часа дня, фабрика

Как кричала заведующая! Ужас как она кричала и кричит. Не на меня одну. Кто дал ей право так кричать? Она истеричка и невыдержанная. Зачем я не выстирала свой халат! Теперь каждый сам для себя. Слуг нет. Мало того, что я тут ничего не делаю, а «проживаюсь», а даже и выстирать не могу. Я ей сказала: «Простите, я сознаю, что как-то мало у меня чувства долга», а она еще пуще: «Что мне с ваших извинений!» И кричит, что я грязнее всех, что она нашла вошь на кровати после моего дежурства. Правду сказать, что вши еще водятся понемногу, хоть и моюсь, но еще все не горячей водой. Отстираться за зиму нет сил, многое со вшами и гнидами брошено в печку из-за невозможности откипятить. …Я заметила, что дистрофик на дистрофика хуже кричит, чем здоровый на здорового. Чем объяснить? Взаимное раздражение, что ли? Хоть и не отдает себе отчета в патологии другого, а раздражаются от своего на свое же и орут…

…Когда ем, вспоминаю покойников. У меня сухие глаза, не плачу. Мне как-то все равно, но в глубине-то своей я сознаю, я понимаю, что страшное, страшное и общее и, стало быть, и мое горе: надо мной немеркнущим видением повисло то, что я во всех смертях виновата. Оттого и осталась, а есть и жить все-таки надо.

Рисунки юного блокадного художника, 1941–1942 гг. Подпись – "После обстрела"

12/VI. 2 часа ночи

Белая ночь. Я дома, и мне не спится. Привыкаю записывать не только что каждый день, а несколько раз в день. Записки небрежны, но кому их читать? Поистине пишу пред лицом жизни и смерти. Завтра, то есть сегодня, 12/VI, уже неделя, как я одна в пустой квартире. Все умерли, и если б не я живая, то уже здесь хозяйничал бы управхоз... Как-то стыдно остаться живой. Стыдно и совестно. Чего? И сама вполне не сознаю.

На днях иду — и меня спрашивает гражданка: «Не знаете ли вы о судьбе К. М.?» «Она умерла в феврале», — говорю. — «А ее подруга В. К. тоже умерла?» — «Нет, — говорю, — я это сама...» «Боже! — тут закричала эта гражданка. — Так это вы? Так изменились! Вас не узнать! Вы стали старуха! Вы меня простите, но я никогда бы вас не узнала...»

Вера Берхман, 1910 г.

Вот эта встреча и объяснила мне, почему так сторонюсь тех людей, к которым раньше даже охотно подошла бы с разговором. Я не стесняюсь того, что я скелетная старушонка с несколькими зубами во рту (благодаря злой цинге их у меня за эту зиму-весну выпало 6), но я стесняюсь того, что — почему-то — осталась жива, когда те дорогие, хорошие умерли. Да. У меня сердце обливается слезами, внутри точащая тоска, но плакать я не плачу. У меня дрожащее сердце, кувыркающееся при ходьбе, и совершенно сухие глаза. Нет у меня прежней чувствительности, растроганности, мягкости, легкости прежних чувств, нет сил выявить то, что под спудом, я не плачу. Я — не я. Их вспоминаю, что ни шаг. Они во мне живут, как в пустой квартире. Я слышу их шаги. Так что же вы не входите, входите, появитесь, я не испугаюсь!.. Я слышу все время ваши голоса!..

Я слышу Танины песенки и прибаутки, я слышу низкий голос Ксении, побуждающий бодриться и встать из своего гроба — и вместе с тем я больше труп, нежели они... Я сплю, хочу проснуться, но пробуждение страшно, я его тихонечко обхожу, я его не тороплю, я закрываю глаза и говорю им: «Спите, спите, продолжайте спать, показались — и довольно, поговорили — и хватит, а я буду думать о каше, о мясе, так покойнее уму и сердцу!..» Но проходит минута-другая, и снова начинает терзать и точить внутренняя точилка: почему же это все так случилось, а не иначе?

Сестры Татьяна Великотная (справа) и Вера Берхман (слева) с братом Александром. Скоково, 1913 г.

…Почему сложилось так, а не иначе то, другое, третье? Почему я осталась живая в пустой квартире, разве я, скелет, меньше голодала, чем они? …Почему я стала деревяшка, чурбан, камень — и если б не лезвие точилки, что точит внутри мои глубокие камеры, — я бы подписалась: «мертвец».

…Хочу описать все, касающееся последних времен покойной Марьи Александровны. Мы жили вместе с нею с 29/I 1942 г. по 5/VI 1942 г.

…Итак, все Цесоренко умерли. Марья Александровна боролась долго. …Она была цельная личность прежнего времени и всецело таковой себя сохранила. Да ей и не пришлось компромиссничать!! Мы взаимно вытягивали друг друга в жизнь. А смерть ее была тоже одинокая и вот какая... Я тоже перед ней виновата. Проспала ее смерть, и вот как все произошло. Умерла она (самый финал) — голодный понос.

Работала я с 3-го на 4-е июня, пришла утром домой с соей и кашей для нее же, вдруг, еще в прихожей, меня обнимает гнилостный запах такой — я бегу скорее к ней в заднюю комнату.

М. А. лежит вся холодная, с мучительными испуганными глазами (всегда-то она боялась голодного поноса), лежит вся в лужах вонючих, все стекает и стекло на пол, руки перепачканы, ноги тоже, ужас! И этот взгляд! И главное, нет никаких сил вынуть, вытащить из-под нее простынь, ну никаких! Как я ни мучилась, ни пыталась, и все говорю: «Сейчас, сейчас, М. А., все вам сделаю», и все ни с места.

…Бросилась за помощью в кв. № 11 к А. П. Та, спасибо ей, сейчас же пришла, ведь тоже дистрофик! С нею мы сделали многое, отодвинули (откачнули) М. А. к стене, кое-как, хоть и не всю, не совсем, но высвободили и протащили к ногам простыню, дальше — опять перекатили больную налево, опять потащили и наконец вытащили. Подложить было трудновато, М. А. и умирала грузной старухой, не скелет. Все же подложили сухое, поставили самовар, грелку, бутылку к ногам, бутылку в руки и на животе, укрыли, напоили чаем. М. А. была в полубессознательном состоянии. Руки чуть-чуть стали отходить, ноги все так же, несмотря на бутылки. С фабрики днем принесла рисовой каши. Она немного, ложечки 3, проглотила и что-то шептала, шептала, но из ее шепота ничего понять было нельзя, кроме указывания на пуховый серый платок, все говорила: «Тебе, тебе».

Я, наоборот, укрыла им шею, грудь и руки, державшие бутылку. А. П. тем временем все приставала ко мне вынести к себе некоторые вещи М. А. Для чего? Неужели не успеть это сделать потом? Все же какие-то мелочи, но более ценные, мы вынесли, причем я увидела такой ее сознательный, как мне, м. б., только показалось, взгляд. Вечером она совсем потеряла сознание. Я уходила днем в лавку и в столовую, и она все хрипела.

5 июня весь день хрипела и не приходила в себя, поноса уже больше не было, а пища уже не принималась, только чай и то глотала машинально, а потом и совсем перестала. Но вот что случилось странное и страшное, но об этом напишу, немного отдохнет рука, попозднее.

Продолжение следует.

Первую, вторую  и третью главы дневника Татьяны Великотной читайте здесь.

Биография

Вера Константиновна Берхман родилась 10 сентября 1888 г.

Она окончила в Петербурге Василеостровскую женскую гимназию, а в 1913 г. — ускоренные курсы сестер милосердия Общины сестер милосердия им. генерал­-адъютанта М. П. фон Кауфмана Общества Красного Креста, основанные в 1900 г. по распоряжению императрицы Марии Федоровны.

С началом Первой мировой войны В. К. Берхман была командирована в лазарет для тяжелораненых Военно-­санитарной организации великой княгини Марии Павловны. Судя по всему, усердие на этом поприще она проявила немалое, так как уже в январе 1915 г. была награждена нагрудной медалью на Анненской ленте за особые труды и усердие. Спустя всего месяц она была снова отмечена, на сей раз золотым наперсным крестом великой княгини, а в ноябре — Георгиевской медалью 4­-й степени за то, что под сильным обстрелом 28 июля на станции Межиречье и 30 июля на станции Брест­-Литовск, «подвергая свою жизнь опасности, оказывала помощь раненым». В декабре 1915 г. она получила еще одну награду — серебряную медаль на Владимирской ленте «За отличную усердную службу и труды».

Болезнь заставила Веру Константиновну в мае 1916 г. оставить службу военных медсестер. С 1917 г. она постоянно жила в Петрограде/Ленинграде на Малой Посадской ул., д. 17. Ежегодно 30 сентября, в день именин, в ее просторной комнате собирались родственники.

Сама Вера Константиновна работала медсестрой в различных учреждениях. Дольше всего она проработала в здравпункте при артели «Лесопильщик» (1932–1940 гг.). В течение последующих трех лет ей пришлось семь раз поменять место работы, как правило, по не зависящим от нее причинам. Великая Отечественная война застала ее на работе в поликлинике № 2 Василеостровского района. В марте 1942 г. она работала лекарским помощником на фабрике искусственных зубов, спустя три месяца была переведена в здравпункт фабрики имени Конкордии Самойловой, но проработала там немногим более месяца. Новым местом работы стал здравпункт завода им. Макса Гельца. Не прошло и четырех месяцев, как ей снова пришлось поменять место работы. В амбулатории на заводе «Линотип» она проработала 14 лет — до 1956 г.

Первая мировая война оказала колоссальное воздействие на Веру Константиновну. Церковь постепенно заняла в ее жизни основное место. Она стремилась не только не пропускать ни одной службы и педантично соблюдать посты: у нее возник огромный интерес к патристике, религиозной литературе вообще.

Вера Константиновна увлекалась театром, занималась сочинительством. До войны она написала своего рода хронику семьи Берхман. Сохранились и другие ее сочинения — «Последняя каша», «Россия неизвестная» и др.

Вера Константиновна скончалась 24 марта 1969 г. Ее похоронили на Шуваловском кладбище, в одной могиле с сестрой Татьяной Константиновной Великотной.

Дневники вошли в книгу «Записки оставшейся в живых: блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской» (Спб., Лениздат), которая в настоящее время находится в типографии.

Книга подготовлена к печати (состав, статья, комментарии) сотрудниками Санкт Петербургского института истории РАН Александром Чистиковым и Александром Рупасовым при участии Алексея Великотного. Дневник Веры Берхман публикуется впервые.

Публикация подготовлена Наталией Соколовской.

Создание аудиоверсии было бы невозможным без коллектива редакции «Эха Петербурга», осуществившего запись, обработку и монтаж материала.