С мамой, в плену

Маленьким ребенком она вместе с раскулаченной семьей попала в ссылку на торфоразработки в Синявино, где их и застала война. Немцы ссыльных не тронули, позволив вернуться на родину, в Псковскую область. Там семья жила до 1944 года.

Перед самым приходом Красной армии отец заболел тифом. А Зинаида с матерью и маленькой сестренкой, как и многие, опасавшиеся советской власти, вместе с потоком беженцев оказались в Риге. При въезде в город немецкие солдаты взяли их под конвой и отвели в порт.

Зинаида Максимова. Наши дни.

«Скажу, что крестьянка»

В порту скопилось много народа. Нас погрузили на большой грузовой корабль и заставили спуститься вниз, в большой трюм. Мне было очень интересно. Впервые в жизни я смогу увидеть море! Но полюбоваться морем нам не дали, так как из трюма вылезать не разрешали. Отплывали вечером. К ночи начало штормить, и нас стало перекатывать от одного борта к другому. Держаться было не за что. Многих тошнило. Туалета не было. Только утром разрешили выйти на палубу. Здесь умылись, почистились, справили нужду. Потом нас опять загнали в трюм, мы немного поели из своих котомок.

К полудню вдруг что-то завыло, загрохотало. В трюм вбежали солдаты и прикладами стали нас выталкивать на палубу. Нам кинули пробковые жилеты, заставили их надеть. И тут только мы услышали и увидели эскадрилью советских самолетов. Они летели очень низко, отчетливо были видны красные звезды на их бортах, даже лица летчиков. Вокруг было много немецких кораблей. Началась бомбежка. Мы сидим на палубе, солдат не видно, смотрим, как падают бомбы, вокруг нас столбы воды от них, прятаться некуда. Этот кошмар длился около часа. Потом стихло, самолеты улетели. Появились солдаты, отобрали жилеты, а нас опять загнали в трюм.

Как я сейчас понимаю, немцы нас использовали как живой щит. Советские летчики, увидев гражданских людей, не бомбили эти корабли. Наверное, благодаря этому мы и остались живы.

На следующий день мы приплыли в какой-то порт. На грузовых машинах нас подвезли к зданию, оказавшемуся баней. После помывки всем смазали подмышки и лобки какой-то коричневой массой. Вероятно, это была дезинфекция. Нас покормили, отвезли на вокзал и на поезде опять куда-то повезли. Как оказалось — в Берлин.

Выглядел он мертвым городом: груды развалин, пустые улицы и площади, редкие прохожие. Приехали в Arbeitsamt — службу трудоустройства. За длинным столом сидели женщины. Мы выстроились в очередь, и когда подходили к ним, у каждого, кроме анкетных данных, спрашивали о профессии. Моя мудрая мама (она до войны работала в ателье портнихой) тихо сказала мне: «Доченька, я скажу, что я крестьянка. Нас пошлют в деревню, хоть картошки будет вволю».

Мама, Максимова Полина Никифоровна. Фото сделано на немецкий паспорт в 1944 году.

Дальше были другой вокзал и новый поезд. Еще в Берлине мама почувствовала себя плохо, но терпела. В поезде начались диарея и тошнота, подскочила температура. Никаких таблеток нет, попить нечего. Ехали почти целую ночь и остановились на станции маленького городка — как узнала позже, это был Мюхельн, расположенный между Халле и Лейпцигом. Все выгрузились на платформу, мама уже не могла встать, соседи по вагону вынесли ее на руках. Я вывела сестру, вынесла наши узелки. Сидим на улице, ждем, не зная кого и чего. Часам к девяти стали подъезжать на лошадях хозяева. Были ли мы распределены заранее или хозяева выбирали сами? Если это был рынок, то наша семья имела плохой товарный вид: больная мама лежит плашмя на земле, я — низкорослая, 13-летняя сопливая девчонка и моя трехлетняя сестра. Какие уж тут работники!

К обеду всех разобрали, мы остались одни. И только к вечеру за нами приехала большая телега, запряженная двумя волами, которыми управлял молодой человек (как оказалось, это был поляк Янек). С большим трудом нам с ним удалось перетащить маму с платформы. Уже темнело, когда нас подвезли к железным воротам большого двухэтажного дома. Въехали в красивый двор, затем открыли другие ворота и волы втянули телегу в большой сарай с горами сена.

Пришла хозяйка, очень приятной внешности, в возрасте 60–65 лет, что-то стала говорить. Янек перевел. Она сказала, что хозяина сейчас нет дома и нам эту ночь придется переспать здесь, на сене. Мы разложили свои котомки, во дворе была вода, мы умылись, я обтерла маму, уложила ее на свои тряпки, на сене. И тут вдруг приходит хозяйка с горничной (как узнала позже, это была полька Магда). Обе несли подносы: Магда держала три тарелки с едой, хозяйка — три кружки чая. За много дней нашего путешествия мы ничего подобного не видели: на тарелке было чудесное пышное картофельное пюре, кусочек белого мяса (курятина или индюшатина), все это залито красивым соусом, а рядом большой кусок хлеба. Это было так вкусно!

На другой день нас покормили завтраком. Потом пришел хозяин, крепкий полноватый мужчина с тростью, лет 70, не столь приятный, как его жена, брезгливо посмотрел на нас и распорядился поселить нас на заднем дворе, на первом этаже маленького дома. Комната выглядела скромно: железная койка, стол, скамейка, две табуретки, железная плита. Вода в коридоре, туалет в овчарне, там же дрова и уголь в брикетах для плиты.

На следующее утро Магда опять принесла еду и какие-то таблетки для мамы. Позже пришла хозяйка, принесла продуктовые карточки и сказала, что мы сами должны покупать себе продукты и готовить еду. Маме к вечеру стало немного легче. На третий день, еще лежа в постели, она мне говорит: «Доченька, как-то неудобно, все работают, а мы бездельничаем. Иди хоть ты помоги что-нибудь, хотя бы в доме что-то поделать. Ведь нас столько времени люди кормят».

Бедная мама! Прожив молодые годы в деревне без мужика в доме со старой мамой и с младшими братом и сестрой, а затем выйдя замуж и отправившись с мужем и его семьей в ссылку, она мыслила по-ленински: кто не работает, тот не ест. Что делать? Я надела свое единственное платьице, которое мне мама еще в деревне сшила из бабушкиной старинной юбки, обула единственные туфельки, сшитые деревенским сапожником из шкуры сдохшей лошади, и пошла к хозяину просить работу. Меня повели на задний двор, в овчарню. Здесь двое работников копали навоз и закидывали через высокие борта в телегу. Мне дали в руки огромные вилы и велели делать то же. Я, в своем самом лучшем наряде, выполняла эту работу до конца рабочего дня.

Фото 1934 года сделано в Синявине в 8-м рабочем поселке. По случаю получения паспортов. Зина Максимова – ребенок в первом ряду рядом с родителями.

Ботинки на деревянной подошве

Я должна была работать вместе со взрослыми, хотя мне платили меньше. Рабочий день начинался в 8 утра, заканчивался в 6 вечера. Через неделю мама вышла на работу. Она работала спокойно, так как всю свою жизнь трудилась тяжело и много. Мне было тяжко — очень болели руки. Часто плакала втихомолку, понимала, что некому пожаловаться и помочь никто не может.

Каждую субботу я проходила в прихожую дома хозяина, чтобы взять два пакетика с деньгами, которые заработали мы с мамой за неделю. Пакетики лежали на подоконнике небольшого окна с витражными стеклами. Из прихожей красивая дубовая лестница вела на верхние этажи, а другая лестница, попроще, вела в подвал. Мне всегда хотелось походить по этим лестницам и посмотреть, что там есть. Но меня позвали сюда только два раза, чтобы помыть полы после ремонта.

За лошадьми ухаживал поляк Антон. Однажды он чистил жеребца и то ли сделал больно ему, то ли жеребцу что-то не понравилось, но он взбрыкнул и укусил Антона, а тот чем-то его стукнул. Это увидел хозяин, он ворвался в конюшню и начал тростью избивать Антона. Я случайно оказалась на чистом дворе, увидела это и оцепенела. Антон согнулся в дугу и безропотно переносил эти побои…

Позже об этом я заговорила с Янеком. Он рассказал: «Ваше счастье, что вы приехали сюда в 44-м году, а не в 39-м, как мы. Сейчас хозяин уже боится, а тогда он зверем был. За малейшие нарушения вызывал полицию. Я тогда молодой был, горячий, не сдерживался, и много раз полицаи увозили меня в кутузку. А это бетонированный мешок, в котором ни встать, ни лечь, ни сесть. Увозили на ночь, утром привозили к хозяину на работу, а вечером опять увозили, и так несколько суток, в зависимости от меры наказания».

Злобу хозяина позже пришлось немного испытать на себе и мне. В августе мы молотили пшеницу. На чердаке сарая, где проходила молотьба, я лопатой разгребала плевелы. Лопата была очень большая, тяжелая. Как-то у меня она перевернулась — и плевелы посыпались в люк, прямо на голову хозяину, который как раз поднимался по лестнице. Сколько злобы было в его глазах! Он схватил меня за плечи, сильно тряханул, но ударить не посмел! Вероятно, чувствовал, что на дворе не 1939-й год и не 1941-й, а 1944-й.

В конце августа начали копать картошку. Раньше было тепло, работали во дворе в тапочках, которые теперь уже совсем разорвались. Начались холода, работать в поле босиком было невозможно. Я пошла просить какую-нибудь обувь для себя и для мамы. Нам дали ботинки на толстой деревянной подошве с брезентовым верхом, 41–42-го размера. Когда меня сейчас спрашивают, трудно ли было в Германии, мне сразу вспоминаются не тяжкий труд, не страхи войны, не голод, а эти БОТИНКИ. В поле на деревянную подошву налипала земля, и они становились неимоверно тяжелыми. К вечеру я падала на землю от усталости, еле-еле доползала до дома, а ночью от боли не знала куда деть руки и ноги.

Мы уходили в поле на целый день. Сначала 4-летнюю сестру оставляли одну. Мама вечером готовила ей суп, кашу, она сама себя обслуживала. Но начались частые бомбардировки. Мы бросали все и убегали домой, а после тревоги не возвращались. Хозяину это не понравилось. Он запретил нам уходить с поля. Мы стали брать сестру с собой. Во время бомбежек мама хватала ее в охапку и мы прятались в ближнюю канаву.

С сентября бомбежки становились более частыми. В октябре в деревню вдруг въехал большой обоз огромных крытых фургонов, управляемых женщинами и заполненных какими-то узелками, на которых восседали дети и пожилые люди. Это были беженцы с восточных границ Германии. Местные жители выбегали из своих домов, несли им еду, питье. Вышла и наша хозяйка. Она приказала нам вынести несколько бидонов молока, нарезанные куски хлеба, колбасы, сыра. Подошла к одному из фургонов и заговорила с возницей. Я стояла недалеко и поняла из ее рассказа, что фронт наступает очень быстро, многие не успевают убежать и погибают. Хозяйка охала, качала головой, выражала свое соболезнование. Простояв пару часов, обоз двинулся дальше.

Осенью до наступления заморозков мы должны были убрать с поля сахарную свеклу. На помощь приходили немецкие женщины. Ровно к часу дня они приезжали на велосипедах и без перерыва работали до половины четвертого, затем делали перерыв — полдник (доставали кофе, бутерброды) на полчаса, ровно в шесть говорили Aufwiedersehen и уезжали. Даже если на борозде оставались две свеклины, они никогда их не подбирали. Стиль русской деревенской бабы — моей мамы: «Доченька, давай закончим эти бороздки! Как-то неудобно их оставлять!»

Доченька уже еле стоит на ногах, но вместе с мамой должна заканчивать эти несчастные бороздки! И уходили с поля не ровно в шесть, а после шести и даже в семь.

Вот вам и один из ответов на вопрос «Почему победила Россия?». Конец 1944 года. Немецкая армия на последнем издыхании. В это время русские женщины и дети работали в тылу СССР по 14–16 часов в день, а немецкие фрау жили и работали без напряга. Я не заметила тогда такой напряженной самоотдачи у мирного населения, как в России: «Все для фронта, все для победы!»

Здравствуй, Родина!

К январю 1945 года бомбардировки прекратились. Наступила зловещая тишина, все чего-то ждали. Радио у нас не было, газет тоже, пользовались только слухами. Но однажды, как всегда, получая свою зарплату в коридоре хозяйского дома, я заметила в углу белый флаг, намотанный на древко. Значит, близится конец.

В январе-феврале поползли слухи, что немцы активно отступают, что фронт уже на территории Германии. А в апреле без выстрелов, спокойно в нашу деревню въезжают американские танки, и первым танкистом в открытом люке я увидела… негра! Для меня это было такое чудо, как если бы я сейчас увидела живого инопланетянина.

Несколько танков проехали в центр деревни, остановились, и их вскоре обступили дети (взрослые сидели по домам). Танкисты были очень дружелюбны, начали как-то объясняться с детьми, угощать их какими-то сладостями. Я считала себя взрослой, поэтому все это наблюдала издали, стоя у ворот дома хозяина.

Вскоре в нашей комнате появился сам хозяин и объявил, что теперь мы можем не работать. Но моя труженица-мама говорит мне: «Ну как так не работать? Надо работать! Ведь мы пока живем в доме хозяина!» И мы выходили во двор. Правда, в поле нас уже не посылали, мы выполняли только легкие работы по двору.

Через некоторое время стали выдавать талоны на вещи для нуждающихся, причем отдельно для немцев и для русских. Были очереди. Немцы стояли очень культурно, спокойно, соблюдали порядок. Так как очередь была большая, то некоторые даже сидели на маленьких стульчиках. У нас с мамой почти никакой одежды не было. Я попыталась что-то получить, но у окна, где давали талоны для русских, была ужасная толпа и давка. Талоны брали только силой, и сильные могли получить даже несколько. Я, конечно, ничего получить не смогла. Никакая власть в нашу толпу не вмешивалась — считалось, что русские сами должны наводить порядки…

В конце июня хозяин объявил, что нас будут отправлять в Россию. В начале июля хозяйский трактор с прицепом доставил нас на сборный пункт в Мюхельне. Здесь собралось много наших земляков, и нас ждали комфортабельные автобусы.

Американские солдаты закинули наши котомки на крыши, вежливо помогли сесть детям и женщинам. Приехали на станцию, где нас уже ожидал поезд с купейными вагонами. Опять вежливые американские солдаты перенесли наши котомки в вагоны, усадили каждого на свое место и выдали продуктовые пакеты. Ехали долго, потом нас пересадили в автобусы и подвезли к какой-то ограде. Солдаты выгрузили нас, взяли под козырек, сказав, что дальше они нам помогать не могут и нам следует метров 100–150 пройти пешком.

Мы прошли за эту ограду и увидели большой понтонный мост через какую-то реку (вероятно, это был Одер). Мы поняли, что это граница. На этой стороне моста послышался громкий разговор, крик. Кто-то захотел вернуться назад. Все! Возврата нет. Как-то тревожно стало на душе. По мосту шли тихо. Никаких разговоров.

На другом берегу был виден большой красный транспарант, толпа людей в военной форме и несколько человек в гражданской одежде. Когда мы прошли почти половину моста, стали видны буквы на транспаранте: «Приветствуем наших родных братьев, сестер — жертв фашистских концлагерей!» Мы подошли ближе к берегу, слышим крики: «Предатели! Бл…! Проститутки! Давали немцам, дайте нам!...» Мама растерялась. Люди сникли, опустили головы.

После моста мы вышли на большую дорогу. Никто нас не ждал! Только показали — идите по этой дороге в ту сторону. И мы пошли. Полдень. Жара за 30 градусов. Ни еды, ни воды. Куда идем? Потом оказалось, до сборного пункта надо идти около пяти километров. Дети, пожилые мужчины и женщины… По дороге люди бросали свои вещи, падали в обморок. Проходили грузовые машины, часто пустые. И ни одна не остановилась и не подвезла. Только к вечеру мы добрели до этого сборного пункта.

Последний участок нашего пути ехали в вагоне, в котором возят лес: без крыши, с дощатыми стенами, под проливным дождем и холодным ветром. С остановками, пересадками мы добрались до Ленинграда только в середине сентября.