Наташа Дрейфус: "Отец говорил: дойдут до Волги, не дальше, и потом повернут назад"

Пострадала во время фашистской оккупации; вышла замуж за беженца из Германии (отсюда и нынешняя фамилия). Живая память о ее семье — это история России, потерявшей самое себя.

Наташа (для французов это не уменьшительное, а совершенно полноправное имя) и ее муж Арман — похожий на умудренного годами Арамиса — принимали меня в своем доме в Париже в районе Дефанс. Несмотря на то что квартира в новостройке, обстановка наполнена необычайным уютом. Может, из-за обилия книг?

Наташа — преподаватель русского языка. Жизнь Армана связана с театром — он и сейчас режиссирует и выступает, в основном читает со сцены стихи. По его стопам пошла их дочь — стала режиссером; на одном из ее представлений мы и познакомились с Арманом и Наташей.

После обеда, заполненного разговором о политике, мы наконец переходим к главному блюду — Наташа рассказывает о жизни русских эмигрантов во Франции.

Отец

Мой отец, Константин Андреевич Навашин, родился в 1894 году в Петербурге. Он из среды высших чиновников и ученых. Мой дедушка был казначей Транссибирской железной дороги, а его брат — известный ботаник Сергей Гаврилович Навашин. Бабушка по отцу, Ельчинская, культурная женщина, принимала у себя Прокофьева, Маяковского, водила детей смотреть пьесы Станиславского.

В России отец был студентом в Высшем инженерном училище — в 1914 году ему минуло 20 лет, в 1916-м пошел на войну.

Инженерное училище — это было желание родителей, ему там совсем не нравилось. В сущности, отец не любил технику. Таланты дедушки не перешли на сыновей. Мой дед был математик, а отец — лирик, у него было тонкое понимание русского языка. У отца был брат, которого родители оставили в покое, — хороший музыкант, играл на рояле и балалайке, аккомпанировал Шаляпину, когда тот пел русские песни.

После революции отец сразу перешел к белым. Воевал на юге России. Я думаю, в Деникинской армии. Отец очень мало рассказывал о Гражданской войне. Я его раз спросила: почему ты пошел в белую армию? «Потому что Ленин сказал, что он всех будет убивать». А второе — все его знакомые пошли в белую армию. И не надо думать, что это только были правые — мой отец был эсер по взглядам. Знал Бурцева.

Во время Гражданской отец служил в железнодорожных войсках — водил паровозы и бронепоезда. Один раз, как он рассказывал, его чудом не убило. В броне была щель — он наблюдал через нее, на секунду отвернулся — и в этот момент туда ударила пуля.

Но вообще-то, как он это объяснял, война была странная. Утром бронепоезд выезжал с их позиций, доезжал до противника, останавливался — и они воевали. А потом возвращались к себе.

Когда дела пошли плохо, отец бежал и оказался в Галлиполи. Но, как он сказал, англичане с ними плохо обращались, и он… опять вернулся в Россию и снова воевал с большевиками! Как ему это удалось, он не рассказывал. Только знаю, что в Галлиполи у него был тиф — он чуть не умер.

В конце он был у Врангеля — благодаря Врангелю смог окончательно сбежать из России. Оказался в Севастополе, и Врангель всех взял — забрал все корабли, которые только были, и все белые смогли бежать.

Отец спасся на корабле «Кронштадт». После эвакуации из Крыма он жил в Тунисе, в Бизерте. Когда приехали в Бизерту в 1921 году, их посадили в карантин, так как была чума. Потом папа пошел работать дорожным рабочим. Но вскоре после этого предложили переехать во Францию — он узнал, что его товарищи ехали. И что самое главное — во Франции признавали российское обучение в вузе и аттестат зрелости.

Так он переехал во Францию, в Безансон. Отец хотел пойти на литературный факультет, но не повезло — пришлось опять идти в инженерное училище в Страсбурге, ведь он до этого учился на инженера.

Учение шло за счет стипендий, предоставленных американскими квакерами. Однако русские каждую стипендию делили на четверых — чтобы больше было студентов. Поэтому жили, само собой, в ужасных условиях. Летом все ездили в Париж и работали, чтобы скопить хоть немного деньжат.

При этом отец любил Страсбург — он был спортсмен и любил ходить по горам.

Мама происходила из богатой дворянской семьи с немецкими корнями.

Мама

Мои родители познакомились во Франции, в России их пути вряд ли могли пересечься. Мама, Татьяна Александровна Шильдкнехт, родилась тоже в Петербурге, в 1904 году. Ее отец был немецкий барон из немцев, которые уже давно жили в России, — по-немецки не говорили в семье.

До революции она жила богато, в дворянской среде. Их дом был на Большой Конюшенной. Первый раз, когда я оказалась в Петербурге, в 1968 году, я дошла до этого дома, нашла квартиру, где давным-давно жила мама. На тот момент в ней жило восемь или десять семей.

У мамы были гувернантки, и она готовилась поступать в какое-то заведение для дворянских барышень — в 17-м ей было только 13 лет.

Бабушка по маме умерла еще до революции, а дедушку расстреляли в Февральскую. Мама рассказывала, что пришли солдаты, созвали всех и сказали: вы должны уходить. Дед взял шкатулку с драгоценностями, вместе с детьми (их было пять сестер и брат, он потом умер во время Гражданской войны) спустился вниз, и тут ему сказали, что его расстреляют. Дед только показал, чтобы дочери при этом не присутствовали.

У нас была версия, почему его убили. Дедушка тогда заведовал музеем, где были все сани и кареты, которые принадлежали царской семье. Некоторые кареты были инкрустированы золотом и драгоценными камнями. Он увидел, что служащие их воруют, и объявил об этом начальству, из-за этого его ненавидели и отомстили.

Труп деда после расстрела исчез, и дочери нашли его только поздно вечером в морге.

Квартира на Конюшенной была казенная, поэтому после смерти деда начались скитания: вначале мама жила в Финляндии, потом на Урале. После Гражданской вернулись в Петербург, где она пошла в гимназию. А в 24-м году, когда она получила аттестат зрелости, ей как дворянке запретили учиться в Университете. Как раз умер Ленин, и ненадолго приоткрыли границы — тогда мама уехала в Эстонию.

Было довольно трудно выяснить у нее что-то об этом времени. Знаю только, что сестры Шильдкнехт ничего не понимали в деньгах. Одна из старших сестер — Вава или Тася — в 18-м или 19-м году поехала в Москву за наследством дяди, брата бабушки. У него была роскошная квартира. Она приехала назад, привезя с собой лишь большой карандаш и одеяло — и все.

Прожив в Эстонии около двух лет, мама перебралась в Париж. Она говорила по-французски — и довольно легко нашла место в какой-то лаборатории, где и познакомилась с отцом. Как они сошлись и почему поженились — мне неизвестно. Мама мне несколько раз говорила, что я родилась случайно.

Родня

Они сначала жили в Париже, а потом отец нашел место в Эльзасе. Я появилась на свет в Страсбурге. Но моей матери там не нравилось. Когда мне было 5 лет — в 37 — 38-м году — мама уехала со мной в Париж и не вернулась. Так они разошлись.

Мама была в контакте с эмигрантской литературной средой, хорошо знала Зайцева. А мой отец после расхода совсем замкнулся. Единственное, что связало его потом с эмигрантами, — убийство его кузена.

Это был Дмитрий Навашин, он был директором Северного банка — это был советский банк. Его убили в Булонском лесу: он жил там недалеко и каждое утро выгуливал собаку. Во время прогулки его застрелили. Французы говорили, что это сделали их правые. Но, когда папа спросил об этом Бурцева, тот был уверен, что это заказ самого Сталина.

Кстати, у убитого Дмитрия Навашина был еще брат Михаил, тоже с интересной судьбой. Он, как и их отец — тот самый знаменитый ученый Сергей Гаврилович Навашин, — остался в России. Михаил стал ботаником и потом известным генетиком, из-за чего ему плохо пришлось в сталинские времена. Их отец Сергей Гаврилович, к своему счастью, умер в 30-м году, и его не репрессировали. Михаила же арестовали — и он в качестве зэка строил метро. Чудом выжил. А уже его сын, Сергей Михайлович, во время войны заболел туберкулезом — но ему повезло: тогда американцы дали русским первые антибиотики, и это его спасло. Это так его поразило, что он решил посвятить свою жизнь медицине и стал академиком РАМН.

Война

В 39-м году я оказалась с мамой в Париже. Она была беременной, мне было 7 лет — у нее не было квартиры, она скиталась. Ей удалось устроить меня в русский пансион. Там было много русских детей, и от нас требовалось говорить по-русски между собой. Но мы говорили по-французски.

В 40-м году немцы пошли на Париж, и все парижане убежали. Они бежали тысячами, сотнями тысяч. За всеми детьми из интерната родители пришли и взяли их — а меня никто. Я оказалась совсем одна в этом интернате, кроме консьержек, которые меня кормили. В последний момент приехал отец, взял меня и увез на юг Франции, к знакомым эльзасцам.

Мать жила под Парижем, у нее родилось двое детей, Володя и Татуся. Война продолжалась, и мой отец послал меня в Вогезы с одной знакомой, русской скрипачкой Ниной Бухайм. Она со своими детьми поехала туда — думали, там будет безопаснее. Но мы оказались как раз в военной зоне, были артобстрелы — и решили уйти подальше, но снова попали под бомбежки. Сидели в погребе с другими людьми. Атмосфера была ужасная, нечего было есть. Нина взяла своих детей и меня — и мы ушли. Одной рукой она держала младшую дочь, которая держала руку брата, который держал мою руку — а в другой руке несла две скрипки.

И вот 21 декабря мы шли так полчаса, дошли до линии фронта — и один немецкий солдат нацелился в нас из ружья. Но убивать не стал. Еще через километр мы дошли до французских линий — там нас взяли в оборот и увезли к родным Нины в Сент-Мари-о-Мин — маленький городок в Вогезах. Позже я вернулась к отцу в Страсбург; началась оккупация.

Племянник моей мамы работал на немцев — и когда он однажды пришел к маме, она ему сказала: ВОН, я не хочу тебя видеть.

Мы с отцом жили в Эльзасе, который немцы тут же объявили своей территорией, — и мы не имели права говорить по-французски, только по-немецки.

Моего отца нацисты хотели взять переводчиком. Он очень этого боялся, т. к. все переводчики с русского на немецкий работали для гестапо… Отец продолжал работать чертежником. Его защищали коллеги: когда немцы приходили на работу — говорили, что его сейчас нет. А когда его все-таки находили — как-то выкручивался. Не смогли его достать, повезло.

У нас дома была большая карта европейской России — и папа кнопками отмечал линию фронта. И говорил: дойдут до Волги, не дальше — и потом повернут назад. Так и случилось. Я хорошо помню день поражения немцев в Сталинградской битве. Мы пошли в кино, и тут вдруг нам объявили, что Сталинград отбили…

В 1945-м союзники освободили Страсбург: просто солдаты прошли — и все. Но тут немцы стали нас бомбардировать, и тогда отец решил на всякий случай отправить меня к знакомым в Париж. Мне тогда минуло 12 лет.

Меня посадили в поезд, и оказалась на вокзале в Париже — люди, которые меня везли, оставили меня. Франция была уже освобождена, но война еще не кончилась, и был кавардак… Ночь я провела на вокзале, а потом меня отправили в приют для таких, как я: было много детей, которые потеряли своих родителей и шатались по городам, не зная, куда деваться.

Самое страшное в приюте было — мы сидели и ждали не пойми чего. И когда нам предложили работать, вытирать посуду — я пошла. Потом я попросила написать письмо тете, которая жила недалеко, и она меня забрала. Через два-три дня я оказалась у мамы и жила у нее девять месяцев. Это были самые веселые дни моего детства.

Мама жила с дядей Володей Ладыжинским и двумя новыми детьми. Они много общались в эмигрантской среде. Мама работала в движении по созданию детских колоний, которое стало модным после войны — куда посылали детей на отдых.

В одной из них работала подруга моей матери, ставшая моей крестной, тетя Таня. Она была страшно симпатичная и такая сильная, что во время войны работала дровосеком. Когда заболела туберкулезом, она посылала мне книжечки, для которых сама рисовала картинки. Потом я вернулась к отцу, и нечего не слышала о тете Тане долгое время.

И вот, в конце 60-х она со мной связалась и рассказала: «Я хочу тебе подарить брошку с бриллиантами, как сделала для меня моя крестная мать. В 1919 году в России ей было очень тяжело — но решила не продавать брошь, и отнесла ее в шведское посольство, чтобы мне ее передали. А теперь я даю ее тебе…»

Свежие годы

Сразу после войны жизнь была ужасная. Отец черным рынком не занимался и чуть не умер с голода. Вскоре я поступила в лицей в Страсбурге — это был лучший лицей для девочек. И я была белая ворона. В свои 14 лет я обязательно хотела издавать газету и я очень веселилась: делала всякие шалости.

Потом я решила зарабатывать на жизнь. Я прошла конкурс, чтобы попасть в Эколь Нормаль д’Анститутрис (педучилище). Преподавали там старые девы, страшно консервативные, которые нас ненавидели за то, что мы были молодые и веселые.

Потом я сама стала преподавать в школе в 25 км от Страсбурга, и на первую же зарплату купила себе скутер — у меня всегда была страсть к путешествиям. Это был 55-й год, я ездила на юг Франции, в Альпы — всюду, куда могла доехать.
Через два года преподавания я почувствовала, что скучаю, и решила попасть в университет, выучилась на преподавателя русского языка. Но еще до поступления познакомилась с Арманом. Его родители бежали с ним из Германии, потому что иначе они бы отправились в лагерь смерти…

В 57-м мы поженились. Вообще конец 50-х — это было оптимистическое время, было такое чувство, что все возможно.

Гостиная в квартире Шильдкнехт на Большой Конюшенной. Когда Наташа приехала в Петербург в 1968 году - в их квартире жили восемь семей.

Россия

В 68-м году мы жили в Руане (Арман получил там место в театре), и у меня появилась возможность съездить в Россию.

Это был шок. Самое главное — я попала в Петербург. Тогда он был такой серый — но все-таки он мне показался самым красивом городом мира. И я нашла сестер матери, Тасю и Лилю. Мама еще была жива тогда, и она очень хотела найти Тасю. А в России тогда было просто найти кого-нибудь — пишете анкету в справочном бюро, и через пять минут — адрес. Они жили в Парголово, я сразу туда помчалась и их нашла.

Они прекратили общаться с мамой только в 37-м году, до этого писали письма. А в 37-м попросили маму, чтобы она больше не писала им. И вот до 68-го года не было связи.

Они жили вместе и чудом пережили блокаду. Их эвакуировали из Петербурга в 42-м или 43-м. Муж Лили, матрос, умер с голоду, а сестры подорвали здоровье. Лиля потом говорила: преподаю четверть часа — и у меня больше сил нет, она была учителем математики.

После эвакуации вернулись в Петербург.

Сестры скрывали свое происхождение. Лиле удалось поступить в Университет, хотя при поступлении надо было писать в анкете свое происхождение. Смотрящий прошел мимо нее и тихо сказал: напиши «крестьянка» или «рабочая» — он сам был дворянин.

Тася была в своем роде оригиналка, она тоже работала учительницей и придумала «библиотеку» с игрушками — по правилам библиотеки можно было получать игрушки.

Я не скрывалась: органы, конечно, знали мою девичью фамилию. Но я не боялась, что меня не выпустят: я гражданка Франции. Не знаю, следили ли за мной, да и чихать я хотела на это. Потом я еще много раз приезжала в Россию.

Последняя революция

Во Франции 68-й год — это был момент, когда женщины вдруг получили равноправие. До этого все манифестации проходили почти без женщин. А в 68-м году участвовали студенты, и юноши и девушки. На одном собрании мальчишка обратился к девочке: принеси мне кофе, а она говорит: «Ты сам иди» — и готово!

Раньше такого нельзя было представить. Поэтому я особенно обращаю внимание, когда показывают арабские манифестации: в Тунисе есть женщины, а в Египте мало их видите.

В 68-м студенты требовали больше гражданских прав, выступали против общества потребления. Я была согласна с ними, и мы, преподаватели, участвовали в забастовках — то есть не ходили на работу.

По политическим воззрениям я социалистка. Когда я сказала маме, что состою в соцпартии, она возмутилась: как тебе не стыдно?! Я говорю: но идеи-то хорошие, больше равенства. Мне нравится как в Швеции, хотя там тоже проблемы.
Потом я участвовала в знаменитых демонстрациях 1 Мая в Париже в 69-м и 70-м.

Потащила туда моих сыновей, и мы оказались в части демонстрации, где были с одной стороны гомосексуалисты, с другой — анархисты. А посредине — я с детьми! Я так смеялась!

Когда во Франции отгремела последняя революция, Россию ждало еще почти двадцать лет застоя. Но неожиданно пришло новое время — и Наташа стала организовывать русско-французские обмены для учащихся, экскурсии во Францию и в Россию. Теперь эта деятельность уже осталась в прошлом — возраст не позволяет. Но Наташа продолжает следить за событиями на далекой прародине и не оставляет надежды, что вскоре Россия вновь повернется лицом к миру.