Тризна по России

Редакция "Новой газеты", Санкт-Петербург

Достоевский, показавший бесовскую природу социализма; Толстой, звавший к братству во Христе, – неужто они, певцы сердобольной, всемирно-отзывчивой русской души, а с ними и другие русские писатели великого для России XIX века (единственного пока великого), косвенно виноваты в большевизме, войне, ГУЛАГе?
Виноваты. Тем виноваты, что малых сих соблазнили. Не стоило поэтизировать чернь, льстить ей. Они мечтали о русской душе – и вызвали к жизни чудовище.
Что же они увидели в своих самозабвенных мечтах? Чем покорили мир?
Русская душа, выведенная в литературе XIX века, – это, в сущности, общехристианская misericordia. Милосердие и сострадание. Обращенность сердечная к бедным и несчастным, любовь к страждущим и обремененным, милость к падшим (грешным, виноватым), духовная жажда, разбуженная совесть. Евангельская любовь, чопорному и педантичному Западу будто бы не дающаяся, – вот мечта великой русской литературы прошлого. Мечтали так талантливо, что и сами поверили, и холодный, насквозь формальный Запад всколыхнули. Выходило, что правильное понимание христианства (и вообще человечности, любви к ближнему) только русским отпущено, и его носитель – задавленный, забитый, угнетенный русский народ, который нужно только отогреть да чаем отпоить – и он мир спасет. До Бунина так никто и не очнулся от этих грез. Атеисты и верующие, народники и сановники, славянофилы и западники глаза друг другу выцарапывали по пустякам, но в главном были едины: мужик-христофор, «солдатик» Платон Каратаев, есть последняя правда; сейчас он слезет с печи, научится грамоте – и преобразит мир. Для него старались, себя не жалея. Сеяли разумное, доброе, вечное.
Ну христофор и очнулся. Сказал спасибо сердечное.
Первым делом он расправился с мечтателями. Оказалось, что мечтатели были другим народом, не в культурном только отношении другим, а этнически другим. Потому что в жизни этнически единого, целостного народа не бывает (за всю историю человечества не бывало) такого разрыва в культурной преемственности, какой без видимых усилий возник в 1917 году в России. Христианство – как ветром сдуло. Будто и не крестили Русь. Миллионы, которые вчера несли свет Христов загнивающему Западу, в мгновение ока из богомольцев стали комсомольцами. (Тут бы и вспомнить, что богомольцы эти, в своей массе, троицу понимали как Христа, Богоматерь и Николу-угодника. Да куда там! Опоздал Бунин.)
Мужик-христофор протер глаза, научился грамоте, сбросил вериги христианства – и тут краем уха прослышал, что он, мужик, воспет сгинувшим малым народом мечтателей как богоносец. Это понравилось. Марксизм-то учил, что отдельно взятой аграрной стране полагается быть на задворках нового мира, а не спасать этот мир. Произошел дивный сплав замоскворецкого языческого самодовольства с импортной единственно правильной западной идеологией. Родился большевизм. Москва стала столицей всего прогрессивного человечества.
Сбылось, иначе говоря, пророчество французского историка Жюля Мишле (Michelet, 1798–1874): «Россия – это ложь. Апофеоз лжи и видимости. Сегодня она говорит нам: «Я – христианство», завтра скажет: «Я – социализм»...» Задумаемся: когда это сказано! Ведь Мишле не дожил даже до книги Эжена де Вогюэ (1848–1910) «Русский роман» (1886), с которого началась в Европе повальная любовь к русской классике и к России.
Что же, русская душа – выдумка, ложь? Не было ее, не было «религии страдания», жертвенности и самоотречения, упоительной душевной красоты, богоискательства?
Не выдумка и не ложь. Все было. Была русская душа, та самая, дивная, действительно почти евангельская, ближе стоявшая к исконному христианству нищих духом, чем душа жесткой, строгой, законолюбивой Европы. Была да сплыла. На месте ее звериный оскал обнаружился.
Она, эта русская душа, перед которой на колени упасть хочется, была живой реальностью «малого народа» совестливой русской верхушки, тех самых эксплуататоров, которым (по Толстому) в молодости стыдно было выезжать иначе как четверкой цугом, а к старости стыдно стало видеть, как служанка за ними горшок выносит. Народа с другой духовностью и (приходится думать) с другим этносом. Этот малый народ создал великую литературу, а после 1917-го был частично вырезан в ходе Гражданской войны, частично вытолкан за рубеж, где растворился в других народах. Его место заступил народ большой, продравший глаза мужик-христофор, булгаковский Шариков. При взгляде со стороны этнически он был тем же самым народом. Но жестокий опыт, поставленный историей, заставляет предположить, что это не так. На Западе этого не понимают. По-прежнему умиляются и удивляются. Там издавна закон уважали – ну и прохладные воспитались народы, без жара душевного, без пыла сострадательного. Если и были у них духовные светочи, то давно. В темные времена средневековья. И то сказать: к чему светочи там, где светло? «Свет во тьме светит».
Мы видели, как народ-богоносец сбросил с себя марксизм. С той же неправдоподобной легкостью, что и христианство. Промарксиствовал 70 лет – и сбросил. Даже не усмехнувшись. Откуда эта божественная легкость? Всё оттуда: от язычества. Требовалось и требуется ему, собственно говоря, только одно: вера в свое превосходство над всеми прочими народами. В дикости, в язычестве каждого народа эта вера укоренена и незыблема. Не доросший до цивилизации народ знает всеми фибрами своей большой души, что он – лучший. Во всех смыслах лучший, в первую же очередь – самый задушевный и добрый. Это знание – из тех, которые и формулировать не нужно. Это как уверять, что вода – мокрая, а кровь – красная. Это самоочевидно. Но когда первый шаг в сторону цивилизации сделан, когда забрезжила мысль, самоочевидное перестает быть таковым, нуждается в подкреплении. Тут (в 1917-м) Шариковым как нельзя кстати и подвернулись классово чуждые Толстой и Достоевский. Эти христианские гиганты, по иронии судьбы, сами и способствовали языческому мифотворчеству. ГУЛАГа не было бы без древней, но получившей у христианских мыслителей вторую жизнь веры, что Россия несет свет миру; без веры в то, что русские спасут и осчастливят человечество. Не было бы советской власти, которую (посмотрим правде в глаза) из всех подсоветских народов только русские воспринимали как свою. Не было бы, пожалуй, и второй мировой войны, и победы в нынешнем ее понимании.
Приступаем к самой тяжелой части разговора.


Победа во Второй мировой войне – последнее, что на сегодня осталось от языческого российского мифа. Только она еще питает веру сегодняшних русских в то, что они – лучшие в мире. Ничто другое на это больше не указывает. Христианство в массах оказалось липовым, ханжеским, внешним; марксизм – таким же наносным и чужеродным, как христианство. Вышло, что Бог в России может быть только русским богом. Этот бог – необходим, и тут все средства хороши. На худой конец (за неимением лучшего) – сгодятся война и победа. Именно на худой конец. Победа над Наполеоном не стала же символом веры России. Страна, при всех ее бедах, была тогда самодостаточна, в милитаристских подпорках не нуждалась. А ведь Наполеона победили, не Гитлера!
Вторую мировую войну только в России называют великой. В других странах она чаще предстает ужасной: зверства превысили пределы человеческого воображения. Освенцим и Катынь; Дрезден, сметенный с лица земли; воздушная война против мирных жителей, убиваемых без числа, – никогда прежде такого не бывало. (В Лондоне, который никто прифронтовым городом не считает, тридцать тысяч жителей от бомбежек погибли.) Сбылось еще одно пророчество – Николая Бердяева: о том, что будущее, наряду с небывалым добром, чревато и небывалым злом. Но зверства в Европе – в первую очередь, конечно, зверства нацистов, лишь во вторую – Красной армии – были у всех перед глазами. А вот зверства и массовые убийства в сталинских лагерях в Сибири – отрицались Европой до Солженицына (даже Василия Гроссмана не услышали). Разве газовые камеры не имеют себе полного аналога в ГУЛАГе? Там только педантизма немецкого не хватало, зато размах был русский. И народу погибло куда больше, и пытки применялись куда более изощренные. И еще спросим: разве нацизм – не историческая реакция на большевизм? Ложь породила ложь, жестокость – жестокость. Остервенение, охватившее народы во Второй мировой войне, в значительной степени восходит к победе большевиков в 1917-м, к ленинско-сталинской химере мировой революции.
Восьмого (не девятого) мая в Европе и за океаном вспоминают о Второй мировой войне и победе над нацизмом. Вспоминают без помпы, с примесью горечи. Побеждено страшное зло, в этом нет сомнения. Но побеждено большой, чудовищной кровью, ценой громадных человеческих и культурных потерь, ценой жестокости, которой по необходимости (и без необходимости) ответили на жестокость. Помнят, что война не только героизмом была отмечена, но и самым страшным за всю историю помрачением человеческого разума.
В России 9 Мая – день какого-то неслыханного всенародного торжества, языческого веселья. Говорят только о величии и героизме. Вся страна празднует; все убеждены, что «русские победили немцев» и тем спасли мир. И кто празднует? В советское время – можно было считать, что большевики празднуют. А сейчас? Народ-богоносец, прославленная всемирно-отзывчивая к добру, всепрощающая и сострадательная русская душа? «Победу над врагом» празднуют, кровопролитие, – вместо того чтобы вспомнить, что все люди – братья, да покаяться. Или, может, каяться не в чем?!
Любое упоминание об ужасах, которые советские солдаты творили в ходе наступления в Европе, встречается как богохульство, святотатство, клевета. Зверствовали, твердит молва, только немцы, но зато уж – все поголовно. Самое большее, соглашаются, что русские зверствовали по отношению к себе самим (заградотряды, ГУЛАГ, куда прямиком отправлялись все из немецкого плена). Однако хорошо документировано и другое: грабежи, насилия и убийства, совершенные воинами-освободителями в странах Европы. Есть свидетельства просто жуткие. Да, война – это жестокость. Может, и нельзя без жестокости. Человек слаб. Но ведь было! Как забыть об этом?
Забывают и другое: что большая страна победила в принципе не такую уж большую (и относительно молодую – объединенной Германии к 1941-му как раз 70 лет стукнуло). Несколько больших стран (Британия еще империей была) навалились на одну. Забывают о героизме и страданиях противника – да, противника-агрессора, зараженного бесчеловечным нацизмом; но сражались-то не одни нацисты, а и простые немцы, мобилизованные в принудительном порядке. Сражались на своей территории героически, до последнего, особенно в 1945 году. Назовем вещи своими именами: германский солдат – не по мужеству, а по сумме боевых качеств – равных себе не знал.
Тут всплывает еще одно. Попробуйте заикнуться, что «русские» никогда не победили бы «немцев», если бы не американцы и британцы, – вам головы не сносить. Второй фронт, твердят в России, открылся «безобразно поздно», под занавес. Твердят, имея в виду высадку союзников в Нормандии 6 июля 1944 года, страшную по своим потерям. Но второй фронт – это фронт восточный, советский. Ла-Манш и захваченные нацистами Нормандские острова в проливе были фронтом с самого начала войны, с 1939 года. Океаны – тоже. СССР еще сторону Гитлера держал, когда Франция и Британия, а затем одна Британия сражались с нацизмом. Над Ла-Маншем и югом Англии, в воздушной битве за Британию, нацисты были остановлены – впервые остановлены в ходе этой войны. И остановили их британцы. До этого всюду блицкриг торжествовал.
В Африке воевали с 1941-го (победа британцев при Эль-Аламейне – 1942 год); в Италии фронт открылся в 1943-м; на Дальнем Востоке бои шли с 1941-го. Битва за Атлантику, надводная и подводная, шла с 1940-го, и не только в Атлантике (от Дувра до Нью-Йорка и Бостона), но и в Средиземном море, и на Суэцком канале, и в водах Индийского и Тихого океанов. Догадываются ли в России, какие потери несли британские конвои, шедшие в Мурманск и Архангельск, и какую роль в войне сыграли поставки по ленд-лизу? На борт кораблей вступали смертники; погибал каждый второй. Победа в морской битве за Атлантику обозначилась лишь к 1943-му. Она далась страшной ценой.
Нет, говорят нам: значили в победе над нацизмом только Сталин да Жуков, да «русский солдат» (не советский!). Миллионы людей обнаруживают стойкий иммунитет к правде, к мысли, к фактам. Не хотят думать, не способны вести корректный спор. Не готовы даже выслушать другую сторону. Готовы только торжествовать и бахвалиться. Не о миллионах жертв думают (общее число погибших в этой войне исчисляется в шестьдесят миллионов), не о вине (которую чаще всего приходится делить между сторонами; а тут – и почти поровну делить, по Молотову–Риббентропу), не о примирении, а только о том, какие они доблестные. Где «милость к падшим» (не говорим: к павшим)? Где же всемирная отзывчивость русской души (Христос, помнится, и врага велел возлюбить)? Отчего русские только на себе сосредоточены, только собою любуются?
Пусть, однако, «русские победили немцев». Пусть. Забудем на минуту, что воевали еще украинцы и армяне, татары и евреи. Пусть американцы и британцы сыграли второстепенную роль в победе; пусть вообще никакой роли не сыграли; всё – одни русские. Даже и в этом случае праздновать в Москве следовало бы с оглядкой. Защищали ведь не только и не столько мир от нацизма. Защищали еще большевизм, изуродовавший Россию, стерший это имя с географической карты (Российская Федерация – не то же, что Россия; а в имени «СССР» России вообще нет). Победили – и спасли ГУЛАГ для новых миллионов жертв сталинизма.
Закроем глаза и на большую кровь. Забудем, что Восточный фронт стал сдвигаться к западу, лишь когда советский перевес в силах и технике стал подавляющим. Примем чудовищную логику «патриотов»: что ради «славы русского оружия» никакой крови не жалко. Выиграла Россия от такой победы? Едва ли.
Победа изуродовала русскую душу, не только карту континента. Миллионы людей упивались мыслью о том, что СССР поработил («освободил») народы Центральной Европы. О том, что Москва грозит Западу атомной бомбой. Великодержавие оказалось для этих «новых русских» дороже свободы и совести. Победа закрепила сталинизм, продлила на несколько десятилетий стагнацию – политическую, экономическую, культурную, нравственную (последней, как эта праздничная помпа показывает, и сейчас конца не видно), привела к обнищанию народа в России. Победа (в той форме, в какой она была подана советской пропагандой и запала в души миллионов) парализовала творческую волю народа-победителя, почившего на сомнительных лаврах...
Слышу окрик: что ж, лучше было бы поражение? Страшно вымолвить, а нужно: похоже на то. Произносим это, внутренне содрогаясь, в полном сознании того, что фантазия получается жуткая, что нас камнями закидают (и что история не знает сослагательного наклонения).
Итак, поражение. В историческом смысле – временное. (Вспомним, Наполеон входил в Москву, но Россия не умерла.) Советская власть рухнула. Сталин бежал. ГУЛАГа нет. Есть оккупация – унизительная, отвратительная, но все же временная. («Независимость и величие России», совершенно как «независимость и величие Франции», о которых твердил де Голль, – подразумеваются, и через несколько лет восстанавливаются.) Крови пролито в десятки раз меньше (еврейская – не в счет; ее при любом раскладе прольется больше). Опустошительный коммунистический миф рассеялся, помрачение прошло.
Случись так, сейчас Россия была бы богатой, процветающей, культурной страной, осудившей свое позорное прошлое, отрезвленной военной неудачей. Нормальной страной, сдерживающей свои амбиции. Такой же, как побежденная Германия. Потому что нацизм, зло абсолютное, откровенное, был обречен изначально, победить в мировом масштабе не мог. Западные демократии, нерешительные, колеблемые любым ветром, становятся непреклонными, когда дело доходит до последней крайности. Не всегда, может быть, но перед лицом таких помрачений, как нацизм и большевизм, – всегда.
Для русских – лучше было бы принять победу из рук американцев и британцев, как это случилось с французами. Тогда и победительный, милитаристский российский миф не в такой мере отравлял бы умы и души. Процветает же Франция. Довольствуется мифом о том, что сама себя освободила. Если бы считала, что освободила мир, была бы сейчас Албанией.
Но СССР победил...
Склоним головы перед победителями, прошедшими через нечеловеческие ужасы. Помянем павших (с той и с другой стороны – все ведь люди были: отцы, сыновья, мужья, братья). И – собравшись с духом – признаем, что в ходе этой страшной войны Советский Союз попутно еще одну страну победил: Россию. Покончил с нею. Праздник 9 Мая свидетельствует: между Россией до 1917-го и Россией теперешней нет ничего общего. Праздник этот – в его сегодняшней форме – позорит память всечеловеческой России Достоевского и Толстого. Он, в сущности, – языческая тризна, поминки по совестливой всечеловеческой России.
Смотришь сейчас на эту советского еще розлива помпу – и невольно думаешь: сегодняшние россияне имеют не больше прав на «Войну и мир» или «Преступление и наказание», чем сегодняшние греки – на Парфенон, сегодняшние египтяне – на пирамиды. России великой русской литературы XIX века – уже просто нет в природе.

Юрий КОЛКЕР
Лондон, 10 мая 2005
фото ИНТЕРПРЕСС