Они оскорбляли чувства верующих – 5

Страшнейшим из них стал провал декабристского выступления. У одних преломившихся романтиков это рождало в душе гражданскую апатию и идейный конформизм. У других – разлитие «черной крови» и страстный философический протест. Однако неизменным у тех и других оставалось стремление продолжать бросать дерзкий вызов церковному мракобесию, набиравшему в те годы все большую силу…

Александр Пушкин (1799–1837)

«Богохульные речи» встречаются в пушкинских письмах и стихах многократно на протяжении всей его жизни.

Уже в юности Пушкин восхищался Вольтером, которого называл «великаном сей эпохи» и «поэтом в поэтах первым»:

О Вольтер! о муж единственный!
Ты, которого во Франции
Почитали богом некиим,
В Риме дьяволом, антихристом,
Обезьяною в Саксонии!

(1814, «Бова»)

Ореол французского вольнодумства витал над Пушкиным. Известен его парафраз изречения из «Завещания» священника-атеиста Жана Мелье (1664–1729) – позднее это изречение превратилось во Франции в революционный стишок (пушкинское авторство парафраза, впрочем, некоторыми литературоведами ставится под сомнение):

Мы добрых граждан позабавим
И у позорного столпа
Кишкой последнего попа
Последнего царя удавим.

Стремление поэта к проявлению вольнодумства получило мощный импульс во второй половине 1810-х – первой половине 1820-х годов, когда образование и наука в России попали под прямое влияние клерикалов и обскурантов, которых активизировал Александр I, впавший в этот период в христианский мистицизм.

Один из них, попечитель Казанского учебного округа М. Л. Магницкий, поначалу собиравшийся даже разрушить само здание Казанского университета, а затем изгнавший из него множество профессоров, требовал от преподавателей всех факультетов и кафедр, включая медицинские, доказывать преимущество святого Писания над наукой. Политическую экономию предлагал преподавать по Библии, римское право заменил византийским, основанным на церковной Кормчей книге. Писал: «Начальство требует военных и гражданских чиновников благочестивых – ученость же без веры в Бога не токмо не нужна ему, но и почитается вредною».

Другой ревнитель православного благочестия попечитель Санкт-Петербургского университета и СПб учебного округа Д. П. Рунич в 1821 году учинил разгром университета и уволил оттуда за «противохристианскую» проповедь 12 профессоров, включая любимых учителей Пушкина А. П. Куницына и А. И. Галича. Обличал кантианство, шеллингианство и «другие бесконечные бредни, не имеющие окончания с тех пор, как человеческая философия хочет все привести к человеческому разуму», а кроме того, обязал физиков доказывать «мудрость божию и ограниченность наших чувств».

---

Реакция Пушкина, воспитанного в Лицее на идеалах Свободы и Разума, на все это православное мракобесие была предсказуемо негативной.

---

Хотя поэт и не был атеистом в современном смысле слова, но начиная с лицейских лет с отвращением отзывался о священниках:

Но, боже, виноват,
Я каюсь пред тобой.
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы,
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю.

В 1822–1824 гг. Пушкин посвятил самому известному православному мракобесу-эксцентрику тех лет архимандриту Фотию, а также его «духовной дочери», богатейшей помещице Анне Орловой-Чесменской (интимные отношения Фотия с ней являлись предметом светских пересудов), целую серию эпиграмм:

Полу-фанатик, полу-плут;
Ему орудием духовным
Проклятье, меч, и крест, и кнут.
Пошли нам, господи, греховным,
Поменьше пастырей таких, —
Полу-благих, полу-святых.

***

Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию.

А вот отрывок из стихотворного письма, посланного поэтом из принудительной Кишиневской служебной командировки (по сути ссылки) – В. Л. Давыдову:

На этих днях, среди собора,
Митрополит, седой обжора,
Перед обедом невзначай
Велел жить долго всей России
И с сыном птички и Марии
Пошел христосоваться в рай…

В этом же стихотворении Пушкин смеялся и над своей вынужденной и лицемерной набожностью:

Я стал умен и лицемерю:
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь – мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял Вольтера бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.

Из письма, посланного Пушкиным из Одессы в 1824 году (предположительно – В. К. Кюхельбекеру) и перехваченного жандармами:

«…читая Шекспира и библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю – …беру уроки чистого афеизма [атеизма]. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей [атеист], которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu’il ne peut exister d’être intelligent Créateur et régulateur [что не может быть существа разумного, Творца и правителя], мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная». Этого письма оказалось достаточно, чтобы Пушкин был изгнан с государственной службы и сослан в Михайловское.

---

В 1826 году, спустя пять лет после написания Пушкиным (хотя и анонимно) его самой богохульной вирши – поэмы «Гавриилиада» (где была дана сатирическая версия евангельского мифа о непорочном зачатии), жандармский полковник И. П. Бибиков, бывший в курсе авторства этой поэмы, писал своему шефу А. Х. Бенкендорфу о пагубном пути, по которому идет молодое поколение, включая Пушкина.

---

И предлагал – что любопытно – от репрессий в отношении вольнодумцев перейти к их подкупу («польстить тщеславию этих непризнанных мудрецов, – и они изменят свое мнение...» – как известно, именно так и посоветовал поступить по отношению к Пушкину Бенкендорф, и царь с успехом этим советом воспользовался):

«Выиграли ли от того, что сослали Пушкина в Крым? Такие молодые люди, оказавшись к одиночестве, в пустыне, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, – лишенные всех надежд на заре жизни, изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою бунтовщических стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии – этой узды, необходимой для всех народов, а особенно для русских (см. «Гавриилиаду», сочинение А. Пушкина).

Присоединяю здесь стихи, которые ходят даже в провинции и которые служат доказательством того, что есть еще много людей зложелательных:

Паситесь, русские народы,
Для вас не внятен славы клич,
Не нужны вам дары свободы, –
Вас надо резать – или стричь».

Любопытно, что известная пушкинская строфа «Паситесь, мирные народы» представлена здесь в «русофобской» версии, в которой она, очевидно, и ходила в ту пору списках.

А вот несколько отрывков из скандальной «Гавриилиады».

«В глуши полей, вдали Ерусалима,
Вдали забав и юных волокит
(Которых бес для гибели хранит),
Красавица, никем еще не зрима,
Без прихотей вела спокойный век.
Ее супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.
И день и ночь, имея много дел
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, не много он смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была иная честь,
На стебельке не смел еще процвесть.
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Ее кормил – и больше ничего.

<…>

“О радуйся, невинная Мария!
Любовь с тобой, прекрасна ты в женах;
Стократ блажен твой плод благословенный:
Спасет он мир и ниспровергнет ад...
Но признаюсь душою откровенной,
Отец его блаженнее стократ!”
И перед ней коленопреклоненный,
Он между тем ей нежно руку жал...
Потупя взор, прекрасная вздыхала,
И Гавриил ее поцеловал.
Смутясь, она краснела и молчала;
Ее груди дерзнул коснуться он...
“Оставь меня!” – Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушен
Невинности последний крик и стон...

<…>

Упоена живым воспоминаньем,
В своем углу Мария в тишине
Покоилась на смятой простыне.
Душа горит и негой и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар.
Она зовет тихонько Гавриила,
Его любви готовя тайный дар,
Ночной покров ногою отдалила,
Довольный взор с улыбкою склонила,
И, счастлива в прелестной наготе,
Сама своей дивится красоте…»

Примеры пушкинского вольнодумства более поздних лет:

К* (Ты богоматерь, нет сомненья)

Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга –
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!

1826 г.

Из «Сказки и попе и о работнике его Балде»:

<…>

Бедный поп
Подставил лоб:
С первого щелка
Прыгнул поп до потолка;
Со второго щелка
Лишился поп языка;
А с третьего щелка
Вышибло ум у старика.
А Балда приговаривал с укоризной:
“Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной”.

1830 г.

Возражая незадолго до смерти, 19 октября 1836 года, еще одному знаменитому вольнодумцу и «русофобу» тех лет – П. Я. Чаадаеву, Пушкин фактически вновь признался в своей антирелигиозности: «Религия совершенно нужда нашим мыслям, нашим привычкам... Но об этом не следовало говорить».

Церковники отвечали презиравшему их стихотворцу полной взаимностью. Под предлогом того, что смерть на дуэли приравнивалась к самоубийству, митрополит Петербургский Серафим, к которому обратился устроитель похорон Пушкина граф Г. А. Строганов, категорически отказался отпевать поэта. И вообще хотел запретить церковные похороны. Властям удалось отговорить его от этого с большим трудом…

В 1887 году, по случаю 50-летия со дня кончины Пушкина, архиепископ херсонский и одесский Никанор призвал всех истинно православных не идти на поводу у пушкинского «языческого» соблазна:

«Разврат становится догматом и принципом. Религия в интеллигентном круге из житейского обихода исключается. Даровитейшие самые модные из писателей взывают к общественному перевороту. Самоубийство распространяется как язва, как эпидемия…

Последователи поэта в его полувере, полуневерии хотят поставить не только памятник ему, но и крест Христов на месте его поединка, где он погиб самоубийством и хотел, но не успел сделаться убийцей…

Помолимся, да сгонит Господь эту тучу умственного омрачения, нагнанную отчасти и предосудительным примером поэта…»

Что мог бы на это возразить Пушкин, если бы ему довелось услышать эти благочестивые речи? Думаю, просто сочинил бы очередную эпиграмму.

Петр Чаадаев (1794–1856)

Публикация «Первого философического письма» Чаадаева в 1836 году вызвала в обществе скандал. Письмо это было написано еще в 1829 году. Примерно в это время, когда кровавый мрак декабристского выступления и его подавления стал потихоньку рассеиваться и когда Пушкин уже вовсю сочинял верноподданнические вирши («Нет, я не льстец, когда царю…»), стало ясно: Россия никогда не будет свободным и правовым государством. То есть Европой. Многие либерально мыслящие люди склонны были винить в этом «реакционное правительство». Но Чаадаев заглянул глубже – и увидел вековые корни основы русского рабства, одной из которых, по его мнению, являлось православие.

«По воле роковой судьбы мы [русские] обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии…»;

«…ясно, что… та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией [западным христианством], и ясно, что… слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения…»;

«У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время скитаются по свету и дух их блуждает. Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов… Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие [православная религия], далее иноземное владычество [монгольское завоевание], жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности… Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя»;

«…мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось»;

«Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь»;

«Мы принадлежим к тем… которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то наставление, которое нам суждено дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?»

Журнал «Телескоп», опубликовавший это письмо, был закрыт, его издатель Николай Надеждин – сослан, «проморгавший» крамолу цензор уволен со службы, а сам Чаадаев – вызван к московскому полицмейстеру и уведомлен, что по распоряжению правительства считается сумасшедшим. Ежедневно к нему являлся доктор для освидетельствования. Чаадаев считался под домашним арестом и имел право лишь раз в день выходить на прогулку. Надзор полицейского лекаря за «больным» был снят в 1837 году, под условием, чтобы Чаадаев «не смел ничего писать». Однако в 1837 году Чаадаев все же написал свою последнюю работу «Апология сумасшедшего», в надежде, что она будет опубликована после его смерти…