Мой поклон Оруэллу
Писатель, директор Санкт-Петербургского ПЕН-клуба Елена Чижова об альтернативной истории и освобождении от прошлого.
Елена Чижова, лауреат «Русского Букера» (2009 г.), автор «Времени женщин», «Ореста и сына», «Лавры», «Крошек Цахес», «Полукровки», «Терракотовой старухи», «Планеты грибов», директор петербургского ПЕН-клуба, писатель, исследующий позднюю советскую эпоху, написала антиутопию – роман «Китаист». Действие происходит в двух несуществующих странах – оккупированной нацистами России и отступившем за Урал СССР. В то же время Чижова утверждает, что написала текст, в котором ее больше всего интересует нынешняя, современная Россия. Об этом с Еленой Семеновной беседует корреспондент «Новой».
– Елена Семеновна, злые языки уже успели сказать, что вы в «Китаисте» пересматриваете историю, чуть ли не итоги войны.
– Злым языкам я могу дать добрый совет: учите матчасть. Жанр альтернативной истории существует уже много десятилетий. «Человек в высоком замке» Филипа Дика, «Как творить историю» Стивена Фрая – примеров предостаточно. Обращаясь к этому почтенному жанру, писатели не пересматривают, а вглядываются. Пытаясь понять свойства мира, который их окружает. «Китаист» не столько о прошлом, сколько о настоящем. А если нам сильно не повезет, то и о будущем.
– Иными словами – антиутопия?
– Да, но обращенная в прошлое. Действие происходит в 1984 году: мой почтительный поклон великому Джорджу Оруэллу.
– И каковы же, по-вашему, свойства мира, в который вы так пристально вглядываетесь?
– Если говорить коротко, это мир-симулякр. В том смысле, который вкладывал в это понятие Бодрийяр. Пляска телевизионных картинок. Здесь все происходит одновременно: и отражение базовой реальности, и попытка воссоздания ее искаженной копии. Что в конечном итоге приводит к утрате всякой связи с реальностью. А проще говоря, к невозможности отличить правду от лжи. Дело не только в утрате сколько-нибудь прочных этических оснований. Но и в свойствах, присущих самому миру-симулякру, в котором то, что начиналось ложью, может совершенно неожиданно обернуться правдой. То, что начинается фарсом, оборачивается трагедией. И наоборот.
– Бодрийяр смотрел на западный мир. Вы же пишете о России.
– Я пишу о том, что знаю. Вижу своими глазами. Мне важно понять, в какой мере наш нынешний мир стал следствием, а если угодно, логическим продолжением двух главных тоталитарных идеологий XX века: коммунизма и фашизма. Главные герои «Китаиста», Алексей и Ганс, сформировались внутри этих идеологий. Они несут в себе их неизбывные черты. Разница в том, что Ганс делает отчаянную попытку вырваться из фашистской матрицы, внутри которой он был отформатирован как личность. Его идеологический визави – нет. С каждым шагом Алексей все глубже погружается в то, что ему самому представляется реальностью. Его победа над временем, о которой он мечтает и которую ему в конце концов удается достичь – создание «единой и неделимой Империи» (об этом упоминается в самом начале романа), – пиррова победа. Время – категория, которую никому не дано обмануть.
Обложка романа «Китаист»
– А кого, с вашей точки зрения, обмануть можно?
– Наивного читателя, если он решит заняться отлавливанием ошибок. Надо признаться, что, конструируя мир-симулякр, я действую в согласии с этим особым миром. Иными словами, работаю в его стилистике. Отсюда и множество «ошибок», допущенных в романе. Некоторые из них очевидны – это события и обстоятельства, вписанные в жанр альтернативной истории. Например, смещенные даты – в частности, нумерация съездов КПСС. Или судьбы исторических личностей, как то Сталина и Берии. Но есть и «ошибки», выходящие за рамки жанрового дискурса. Как в «Книге Перемен». По ней (на этот раз почтительный поклон Филипу Дику) любит гадать мой главный герой. В контексте романа эти ошибки говорящие. Не случайно перевод этого памятника великой китайской философии и литературы достался ему через третьи руки: из хранилищ КГБ. Для тех, кто не верит, что из недр этой организации могут являться «поддельные артефакты», у меня припасено другое объяснение: Моисей Цзинович, научивший главного героя искусству гадания, – беженец с Тибета. Как известно, Тибет был оккупирован и разрушен китайскими коммунистами. Учитывая, что в глазах Моисея Цзиновича советский Китай мало чем отличается от СССР, тут, как говорится, возможны варианты. Или «ошибки пилотирования» – там, где мой герой воображает себя в кабине самолета-бомбардировщика. Проконсультировавшись с профессиональным пилотом, я кое-что сделала по-своему. О том, как мучила знатоков немецкого языка и лингвистов, лучше промолчу. В романе есть и другие смысловые точки, рассчитанные на глаз специалиста. В диалоге Ганса и Алексея обыгрывается разница между «шуле» и «шул». В тексте игра слов не объясняется. Здесь важно то, что все мы, включая автора, никогда не знаем наверняка, с чем в тот или иной момент имеем дело: с ошибкой, игрой воображения, чистым вымыслом или с заведомой ложью. Тем более они прямо на наших глазах могут перетекать из одного в другое.
«Единственный подлинник, за который автор готов поручиться, – замызганный тетрадочный лист, обнаруженный Гансом в нем-русских архивах. А говоря прямо – донос».
– Жанр политического доноса у нас и по сию пору популярен.
– Что поделаешь... Моя прабабушка в таких случаях говорила: дурное колесо само на себя грязь наматывает. Второй подлинник – последнее фронтовое письмо отца, которое Алексей получает из рук старика, своего родственника. Важно, что именно этому подлинному письму он отказывается верить. Впрочем, все эти тонкости и оговорки никак не мешают читать роман как историю жизни главного героя. В контексте книги и того, что за ней стоит, – триумфальную.
– Ганс делает попытку показать Алексею еще один подлинник: блокадный Ленинград.
– Да-да. И Алексей снова ему не верит. Ведь то, о чем рассказывает Ганс, приходит в противоречие с априорными советскими представлениями о блокаде, которыми забита голова Алексея.
– Вы сказали, что Ганс пытается вырвать свое сознание из «тоталитарной матрицы». Можно ли в таком случае назвать его интеллигентом?
– Думаю, можно. Об этом я тоже пишу. Подобно «достоевским мальчикам», он занят неотступным поиском ответов на «проклятые вопросы». И главный, который его мучает: что такое фашизм? Ганс пытается переосмыслить прошлое и тем самым оттуда вырваться. Не его вина, что ему это не удается.
– У вас в романе много смешного, гротеска, иронии, даже абсурда. Тот же «нем-русский» язык, оригинальный, но одновременно узнаваемый. И «захребетное» телевидение. При этом «Китаист» – вещь необычайно петербургская. Строго говоря, городов два. Петербург оккупированный, в котором нет ни евреев, ни Соборной мечети. И «новый» Ленинград, до мельчайших подробностей воспроизведенный в далекой Сибири, – и снова трудами и жертвами тысяч и тысяч простых людей. Этот новый поворот традиционной темы «петербургского двойничества» звучит страшно и неразрешимо.
– Нам, выросшим в СССР, известно, как труден процесс освобождения. Но даже в СССР каждое следующее поколение было свободнее предыдущего. Поэтому я верю: рано или поздно нам удастся выпутаться из тенет мира-двойника.
– Вера – в «Китаисте» так зовут сестру Алексея. Одну из сестер-тройняшек. Но и тут все запутанно: которая из них потерялась в эвакуации, Надежда или Любовь? У читателя складывается впечатление, что исчезла Надежда. Не только с прописной, но и со строчной буквы.
– В романе на этот вопрос нет окончательного ответа. Моя же надежда на мальчиков и девочек. Таких, как Ганс.